— Возможно, их потомки, — пожал я плечами. — Может, не все, может, только правящая верхушка. У меня, во всяком случае, сложилось впечатление, что кнес что-то не договаривает.
— А что, вполне правдоподобная версия, — согласился со мной Ковалев. — Кнеса, вернее, его род оставили на Земле в качестве колонистов. Они должны были следить за рождаемостью и воспитанием новых особей, плодить и размножать разумную жизнь на планете. Но в какой-то момент в одном из поколений созрела крамольная мысль о том, что с ростом численности на Земле их разумных собратьев их собственная власть рассеивается.
— Ну да, — подхватил я его мысль. — Так, сейчас кнес и его семья на местном уровне — цари, правители, элита. Обладая теми знаниями, которыми обладали их предки, они без особого труда могут тысячелетиями оставаться у власти и как сыр в масле кататься. Ни тебе дефицита в людских ресурсах, ни тебе дефицита в еде.
— Фу, хватит! — оборвала нас Мария. — Вы такие мерзости говорите! Как такое вообще возможно вообразить? Это же аморально!
— А что есть мораль? — спросил доктор Боровский. — Суть морали — общепринятые нормы. Если общим коллективным решением было когда-то принято за норму поедать себе подобных, то с течением времени и сменой поколений каннибализм будет восприниматься большей частью общества как абсолютно приемлемая норма поведения.
— Господа, вы упускаете один существенный момент, — возразил Ковалев. — Нас нет на Земле всего три сотни лет. А это очень маленький срок, для того чтобы так сильно изменился весь моральный облик планеты.
— Соглашусь с начальником, — отозвался я. — Если наша страшная теория верна, то собака зарыта где-то в ином месте.
— Какая собака, полковник? — ругнулся Чак Ноллан, разглядывая все новые и новые встречающиеся на нашем пути кости. — Тут трупов набирается на целое кладбище. Как вы это объясните?
— А ты представь себя на месте этих несчастных.
Чак непонимающе уставился на меня. Я объяснил свою мысль:
— Ты вылупляешься уже дееспособной особью. А вокруг, вместо заботливых сородичей — темнота, холод, капсулы с такими же, как и ты, детьми и никаких ответов. Да что там? Самого понятия «вопрос и ответ» у тебя нет. Ты стерилен, как младенец. Тобой движут лишь инстинкты. А основной из них — это…
— Голод, — продолжил за меня Чак.
— Верно. И что ты будешь делать, когда в голове нет понятия морали, и тебе некому объяснить, что кушать соседа по капсуле — неэтично? Что делают звери, когда жрать охота?
— Жрут.
— Вот именно. И зачастую себе подобными тоже не брезгуют. Инстинкт он, знаешь ли, сильнее морали.
Чак ничего не ответил. И вообще столь тяжелый разговор повлиял на всех угнетающе. В эфире наступила плотная тишина, которую нарушил голос Ковалева:
— Интересно, а сейчас вместе с вами там есть кто живой?
— Товарищ майор! — рыкнул на него Чак Ноллан, слышавший весь разговор через мой громкоговоритель. — Вот до вашего вопроса я просто боялся этого места, а теперь готов обосраться от страха. А я, между прочим, на войне был. Смерть видел. Сам убивал.
Все посмеялись. Но на самом деле, смех смехом, а ну как набегут голодные каннибалы из числа ранее вылупившихся? А у нас при себе ни плазменных пистолетов, ни генераторов защитных полей. От этой мысли мне тоже стало не по себе, и мы с Чаком, не сговариваясь, ускорились.
К счастью, до точки выхода мы никого так и не встретили. Местом выхода оказалась такая же лестница, как та, которую мы преодолевали, вылезая из бассейна. Заканчивалась она таким же люком, с которым уже имел дело Чак, а потому он полез по лестнице первым и принялся колдовать с электрической схемой питания замка. Я же остался внизу прикрывать его.
С каждой минутой пребывания внизу, среди этих красных капсул с плавающими в них детьми я ощущал, как страх овладевает мной все сильнее. Напряжение росло ежесекундно. Я постоянно оглядывался. Мне начало казаться, что то тут, то там из темноты до меня доносятся шорохи. Где-то чудились шлепки босых ног по бетону. Где-то — тихий вздох.
БАХ! Что-то грохнуло у меня за спиной, и я резко отпрыгнул в сторону, одновременно группируясь и готовясь дать отпор невидимому врагу.
— Док! — послышалось сверху. — Отвертку уронил. Подай, будь другом! Ты чего там улегся? — подсветил меня Чак своим фонарем. — Отвертку, говорю, подай! Мне тяжко слезать.
Я мысленно выругался на Чака, но решил не подавать вида, что мне страшно:
— Не разлегся я, отвертку твою ищу, — как можно небрежнее ответил я и начал ползать в темноте, шаря руками по полу в поисках отвертки. Я примерно представлял, куда она укатилась. Мой нагрудный фонарь уже почти перестал работать, выхватывая из темноты лишь несколько сантиметров.
«Дурак безрукий, — бубнил я себе под нос, шаря руками по полу, — чуть до инфаркта не довел».
— Аааа! Твою мать! — выкрикнул я, нащупав рукой что-то мягкое и теплое. Фонарь на мгновение выхватил из темноты голую грязную ступню, которая после моего выкрика дернулась в сторону от меня.
« Господи, хоть бы показалось!» — взмолился я.
— Что случилось? — крикнул сверху Чак.
Я шикнул ему, приставляя палец к губам.
— У тебя фонарь еще пашет? — зашипел я, пятясь спиной к лестнице.
— Да, — так же шепотом ответил мне Чак, — а что такое?
— Выкрути на полную и посвети передо мной, пожалуйста.
— Батарея же сядет… — начал было ныть Чак, но я процедил сквозь зубы:
— Свети!
Я думал, что момент, когда я задыхался в полной темноте на дне озера, был самым страшным в моей жизни. Ох, как же я тогда ошибался. Узкий длинный луч фонаря Чака, направленный в мою сторону сверху вниз, выхватил в метре от меня стену мертвецки-бледных детей с белыми бельмами вместо зрачков. Абсолютно слепые, они медленно шли в нашу сторону. Сначала я увидел первые ряды — человек десять-пятнадцать. Затем Чак, видимо, проглотивший от страха язык, выкрутил фонарь на полную мощность, и я увидел, что передо мной стоит целая толпа незрячих, тянущих вперед свои руки детей разных возрастов и полов. Лица и тела их были истощенными, кожа да кости, и болезненно бледными. Некоторые из них имели серьезные травмы и кровоподтеки.
Я чуть не подавился подступающим к самому горлу пульсирующим комком. Разумом я понимал, что каждый из них — всего-навсего ребенок. Но вместе они — голодная толпа. А мы тут чужаки.
Спиной я уперся в лестницу и чуть не вскрикнул от неожиданности. Обернулся, и мой фонарь выхватил из темноты еще одну стену детей.
— Чак, — прошипел я, медленно поднимаясь на ноги и взбираясь на первые ступени металлической лестницы, — что угодно делай, но открой этот чертов люк!
Чака долго упрашивать не пришлось. Он вновь убавил свет своего фонаря и принялся ковыряться в механизме.
— Отвертку нашел?
— Ты издеваешься? — прошипел я, стараясь как можно тише подняться выше.
— Ладно, у меня еще есть, — донеслось до меня сверху, и тут мой фонарь окончательно сдох.
Я остался внизу, в кромешной тьме. Страх начал переходить в панику. Я замер, пытаясь унять биение сердца и прислушаться. И услышал я то, что менее всего хотел бы. Я услышал приближающиеся ко мне шаркающие шаги, услышал чье-то дыхание буквально в метре от меня, и тут меня осенило. Если раньше мой фонарь, пусть даже и тускло светивший, мог их отпугивать или даже слепить, то теперь привыкшие к постоянной темноте местные обитатели видели меня, как облупленного. И не только видели, но и слышали, поскольку ботинки от скафандра не могли не издавать громкого клацанья о металл лестницы.
Чирикнула рация, и последовал громкий возглас Ковалева. Я только сейчас понял, что забыл выключить громкую связь:
— Что там у вас, ребята?
И, словно по команде, вся эта толпа детей кинулась на звук, издавая истошный визг. Я изо всех сил начал перебирать руками и ногами по лестнице, уже не видя смысла соблюдать тишину:
— Открывай гребаный люк! — орал я Чаку.
— Я пытаюсь! — кричал в ответ Чак. — Не видно же ничего!